Не соверши поступка, после которого тебе будет стыдно…
Отрывки из книги «Другая жизнь. Записки спецпереселенки»)

В январе 1944 года, по ЧИ АССР усиленно ходили слухи, что предстоят какие-то изменения по всей республике. Несмотря на всю нервозность обстановки, никто до конца не понимал происходящего.

В это время я работала референтом по промышленности в Совнаркоме ЧИ АССР. Председателем СНК ЧИ АССР был Молаев Супьян Кагирович. Управделами СНК был Кеворков, который, можно сказать, манипулировал всеми, так как через него проходили все материальные блага как для сотрудников, так и всех ведомств, подчиненных Совнаркому.

В январе или в феврале 1944 г., дату не помню точно, я присутствовала на заседании Совнаркома, которое вёл Супьян Молаев. Присутствовало более тридцати человек руководителей разных ведомств. Во время этого заседания Молаев сидел, развалившись за председательским столом, пренебрежительно взирая на аудиторию, на всё, что там происходило и о чём говорилось. В это время неожиданно зазвонил телефон (очевидно по правительственной связи), и он взял трубку. Вдруг с Молаевым произошла странная метаморфоза. Он вскочил со стула, повернулся спиной к аудитории, присев на краюшек стола, начал что-то подобострастно лепетать. Были слышны его восклицания: «Хорошо, товарищ Серов, будет сделано, товарищ Серов» и так далее… О чём конкретно говорилось – было непонятно. После этого телефонного звонка Молаев быстро закрыл совещание и всех отпустил. Позже из отдельных разговоров с присутствовавшими на этом совещании я узнала, что Серов – это заместитель Берия и что возглавляемая им группа с особым заданием находится в республике. На всех всё это наводило какой-то страх, о котором никто громко не говорил, так как боялись.

Накануне этого совещания ко мне на работу в Совнарком неожиданно явился совершенно незнакомый для меня лейтенант. Он сказал, что послан близкой ему женщиной, которой я когда-то оказала содействие. Эта случайная моя знакомая – русская женщина, эвакуированная вместе со своим ребенком из зоны военных действий, оказывается, слезно просила своего друга-лейтенанта сообщить мне, что всех ингушей в ближайшее время должны выселить в Сибирь. Отведя меня в дальний угол коридора, чтобы нас никто не мог слышать, лейтенант подтвердил эту информацию. Сказав всё это, он предупредил меня, что если кому-то станет известно о его сообщении мне, ему грозит трибунал.

Придя домой после совещания в Совнаркоме, а также вспомнив визит лейтенанта, мы с мамой для себя решили, что на всякий случай нам всем троим (маме, мне и сестре Мадине) надо быть вместе. Поэтому необходимо срочно забрать домой из г. Орджоникидзе Мадину, которая в это время была студенткой 1-го курса Северо-Кавказского медицинского института.

Мы тогда жили в Грозном, на улице Августовской, в коммунальной квартире. Этот дом был рядом с известной грозненской булочной.

На следующий день я через управделами Совнаркома Кеворкова получила командировочное удостоверение, и на грузовой машине Совнаркома мы с мамой поехали в Назрань. Мама на машине из Назрани поехала в Экажево, чтобы забрать находившийся там мешок нашей кукурузы. Я же на попутных, поехала в Орджоникидзе за сестрой. Все это происходило с утра 22 февраля 1944. Вечером этого же дня мы с мамой договорились встретиться в Назрани, у родственников, дом которых находился рядом с Назрановской мечетью. Отъезд в г. Грозный мы наметили ранним утром 23 февраля 1944-го.

Надо сказать, что на дорогах республики тогда было очень много американских машин, так называемых «Студебеккеров», принадлежавших воинским частям. Говорили, что воинские части, которые находятся в таких больших количествах в горах, присланы в республику для проведения учений и каких-то воинских маневров. Многие этому верили…

Поскольку на дорогах машин было много, уехать из Назрани в г. Орджоникидзе не составляло никаких проблем. Я пристроилась в один из попутных «Студебеккеров» и поехала за сестрой. По дороге мне повстречалось очень много попутчиков из разных мест. В кузове машины, где мы сидели, что называется, навалом, без скамеек, стоял озабоченный галдеж.

Все говорили, что нас должны были выселить, но это не случится, так сказал Багаутдин Арсанов. Надо молиться и просить Аллаха, чтобы зло над народом не совершилось, и всем, всем по возможности делать жертвоприношения – сах. Что и делалось очень многими.

Обо всём этом говорили мои попутчики, рассказывая, кто какой сах сделал, сколько забито скота и баранов. Короче, большинство из моих попутчиков, в основном женщины, поверив в версию святого, выехали из своих домов по разным делам. К несчастью, для многих это «путешествие» оказалось роковым, так как они были выселены прямо с дороги, без своих семей, оказались разлучены с оставшимися дома детьми. Ибо, когда началось выселение, всех встречавшихся в пути вайнахов отправляли прямо в поезд-телятник и грузили для переселения. Увозили, кто в чём был одет, без всяких вещей. О возвращении в свой дом для сборов не могло быть и речи.

…Когда я приехала к сестре, в общежитии её не оказалось на месте. Сказали, что она пошла к родственникам. Я нашла её у тети Лоли, жены покойного брата нашего отца. Там же находилась и другая наша двоюродная сестра – Аза, дочь дяди Орцхо. Моему внезапному появлению они обрадовались, хотя и находились в ожидании чего-то непонятного и нехорошего. Когда я сказала, чтобы Мадина немедленно собиралась в дорогу, они все взбунтовались. Как можно ехать двум девушкам ночью, да ещё попутным транспортом?... Я не поддалась ни на какие их уговоры, хотя и была очень усталой. Забрала Мадину в чём она была и, не заходя к ней в общежитие, мы пустились в обратный путь. Хотели скорее добраться в Назрань для встречи с мамой.

У Мадины, слава Аллаху, с собой оказались её документы: паспорт и зачетная книжка из института. Она, оказывается, в этот день сдавала зачёт. Наличие этих документов нам очень помогло впоследствии.

Когда мы вышли на дорогу, то она просто была забита колоннами пустых «Студебеккеров», идущими в сторону Назрани. Водителями машин были молодые ребята – солдаты. Мы без труда упросили их взять нас. Так, забравшись в кузов одного «Студебеккера», мы успешно доехали до развилки дорог Ольгинское и Сад Уварова, перед въездом в село Базоркино. Я, укачавшись в машине, даже заснула.

На развилке колонна остановилась, и мы услышали, что идёт перекличка и проверка машин. Тут нас обнаружили, стали выяснять, как мы попали в машину, откуда и куда едем. Оказывается, водители не имели права никого брать из посторонних. Мы, конечно, страшно испугались. Пользуясь темнотой и тем, что проверяющие отвлеклись, мы с сестрой соскочили с машины и спрятались. Тут мы ещё увидели, что колонна машин повернута в сторону Ольгинского, а нам нужно направление на Назрань. С большими трудностями выбрались на дорогу в Назрань. Там опять сумели зацепится к какой-то машине, в которой уже было много людей, ехавших в Назрань. После того, как немного проехали, перед самым въездом в село Базоркино машину остановили на контрольном пункте для проверки документов. Я уже по обстановке сообразила, что называться ингушками нельзя. Проверявшим сказала, что у нас нет с собой документов и что мы – осетинки. Вначале это было воспринято проверявшими одобрительно, тем более мы внешне по своей одежде не походили на ингушек: были в беретах. Однако один из них все-таки решил позвонить в свой штаб, чтобы проконсультироваться, как с нами поступить. Машина, на которой мы ехали, тронулась в свой путь, не дождавшись нас. Увидев, что машина отъезжает, сестра моя, недолго думая, вскочила в отъезжающую машину и потянула меня за собой. Поднялся шум. В это время на наше счастье к контрольному пункту подъехало сразу ещё несколько машин, в которых было довольно много мужчин. Шофер машины, на которой мы ехали, газанул, а сестра моя, что называется, волоком втащила меня через борт на уже едущую машину.

Потом нас еще раз останавливали с проверкой около Назрановского кирпичного завода (перед въездом в Назрань), но здесь задерживать не стали и пропустили дальше. Таким образом, в 11 часов вечера мы попали к нашим родственникам в Назрань. Там уже нас ожидала мама с машиной, которая вернулась из Экажево. Примерно, в 4 часа утра 23 февраля нас всех разбудил сильный стук в дверь с улицы, расположенной около мечети. Громкие голоса требовали, чтобы все мужчины вышли на сходку к мечети. В доме мужчин не было, поэтому выходить было некому. Однако мы быстро собрались, распрощались с хозяевами. Шофер завёл машину и через ворота, которые выходили на другую, параллельную с той, на которой стояла мечеть, улицей (двор был сквозным) мы выехали в сторону Грозного.

Доехали до села Барсуки. Там нас остановил дорожный патруль и потребовал, чтобы мы на своей машине отправились к стоящему железнодорожному эшелону, который подготовлен для погрузки переселенцев. Тут мы поняли, что началось переселение. Я с ходу выдумала версию о том, что я и моя семья будем выселены из г. Грозного правительственным эшелоном. Правдоподобность этого я подтверждала наличием командировочного удостоверения Совнаркома и тем, что мы едем на машине Совнаркома. Сказала, что в пути оказались потому, что приехала забрать сестру из г. Орджоникидзе. Дорожный патруль не смог сам решить этот вопрос, и нас повезли в свой штаб. Там, помимо военных, занимающихся переселением, было около десяти человек местных ингушей, приглашенных, видимо, в качестве представителей от народа. Они восседали очень чинно, но безмолвно. Они имели очень жалкий вид, несмотря на их весьма приличную экипировку: шапок из бухарского каракуля, добротных пальто и сапог. Я обратилась к ним на ингушском языке, объясняя ситуацию. Они, бедные, не ответили мне и, ничего не сказав, отвели глаза… Поняв всю их беспомощность в этой ситуации, я начала говорить с военным начальством. Они вначале не хотели меня слушать, так как у них шла усиленная работа по выселению. Бедных ингушских женщин, задержанных на дороге так же, как и нас, без всякого разговора отправили на погрузку в эшелон без вещей, прямо в чём были…

Однако моя настойчивость, а главное – командировочное удостоверение и машина Совнаркома – возымели действие. Посадив к нам в машину одного из своих военных, нас препроводили в Назрань, к мечети, в главный штаб. Окончательное решение нашей проблемы, вернее судьбы, должно было осуществиться в Назрани.

Когда мы подъехали к мечети, там было очень много людей: столько, что машина не могла подъехать. Поэтому я пошла сама со своими документами и начала в толпе разыскивать главных военных начальников. Памятуя свою встречу с ингушами в Барсуках, я уже целеустремленно смотрела не на знакомых ингушей, а только на военных, вернее, на их погоны, чтобы обратиться к чину повыше. Шум и гам были ужасные. Все происходило на улице, прямо около мечети. Я обратилась к пожилому полковнику со своим вопросом. Он меня очень внимательно выслушал, и с большим сожалением сказав, что он не главный, указал на майора, который в это время свирепствовал, раздавая приказы и указания. Я пробилась к нему. Он просто не стал меня слушать, а сказал, что барсукинский патруль правильно поступил и надо поворачивать нашу машину для погрузки к стоящему эшелону. Все мои уговоры были тщетными… В это время к нему (майору) обратился находившийся в толпе людей двоюродный брат нашей мамы Плиев Абукар, которого я даже не заметила: «Очень прошу Вас, товарищ майор, пропустить в Грозный моих племянниц и их мать. Они действительно уедут из Грозного правительственным эшелоном». Тут к майору обратился и полковник, к которому я подходила, и тоже что-то сказал ему на ухо. Короче, майор сказал: «Ладно, езжайте…» Я, обрадованная этим, ринулась к нашей машине. Потом, сообразив по дороге, вернулась опять к майору, чтобы попросить у него пропуск с разрешением на проезд дальше. На это майор, слегка улыбнувшись и даже внешне подобрев, сказал: «О чём вы говорите? Дальше езжайте, как сможете…». Таким образом мы выехали из Назрани и Барсуков.

О том, почему к майору в Назрани так запросто обратился Абукар Плиев, мы узнали значительно позже, уже во Фрунзе. Оказывается этот майор квартировал у Плиева Абукара и оставил о себе очень хорошие отзывы. Фамилию этого майора я так и не узнала, но спасибо ему…

Мы проехали Ингушетию и въехали в Чечню, где нас ожидали
новые контрольные посты и новые страшные испытания. Я
вспоминаю о них до сих пор с большим содроганием… Я уже точно
не помню, в каких населенных пунктах были расположены эти
контрольно-пропускные посты: их до Грозного, после Барсуков,
было четыре. На двух первых постах после многословных уговоров нас пропустили дальше. Весомым обстоятельством в нашу пользу было то, что нас выпустили из Назрани. Однако на двух последних постах, перед въездом в Грозный, мы были доведены до исступления. По дороге в нашу машину садилось много народа из русских: некоторые из них особенно изгалялись над нами, высказывая открыто радость по поводу всего происходящего.

Дальше на дороге мы начали уже встречать «Студебеккеры», груженные переселяемыми людьми, направлявшиеся к железной дороге, к стоящим эшелонам. На лицах людей, сидевших в «Студебеккерах», была написана безнадежная обреченность… Особенно мне запомнились лицо и красивые глаза одного молодого человека. Он сидел у заднего борта грузовой машины и был похож на святого. Везли всех, что называется, навалом, как животных, в неизвестность…

Когда мы выезжали из Назрани, мама сидела в кабине рядом с шофером, а мы с сестрой в кузове. Машина была без тента. После проезда второго контрольного пункта в Чечне мы с мамой вынуждены были поменяться местами, так как мне все время приходилось выскакивать из кузова и вести переговоры, вернее сказать, уговаривать на предмет нашего беспрепятственного следования в г. Грозный.

На третьем посту – он был самым страшным – нас остановили, не стали меня слушать и повели в штаб. В штабе оказались еще более жестокие люди. Они кричали на меня, говорили, что нас незаконно выпустили из Назрани, а посты на дороге нарушили все предписания, позволив нам ехать, и т.д. После всех этих скандальных переговоров, когда я вышла из штаба и пошла к машине, то увидела, что под командованием какого-то начальника мою маму стаскивают с машины. Тут у меня подкосились ноги, и я начала терять сознание. На наше счастье откуда-то явился старший чин. Увидев всё это, он остановил всех, и нас пропустили.

На четвертом – последнем – посту всё повторилось: нас опять разворачивали к эшелону. Однако один из начальников, который был крайне удивлен, как нас пропустил третий пост, позвонил туда и после этого, урезонив своих подчиненных, дал команду разрешить нам ехать дальше.

Мы приехали в Грозный, когда уже начало темнеть. Я, боясь новых встреч с военными, решила ехать не домой, а сразу в военную приёмку по снабжению горючим Красной Армии Северо-Кавказского фронта, где начальником был мой дядя – родной брат матери – Султан Шахбулатович Измайлов. Дядя Султан до нашего отъезда в Назрань предполагал, что он заберёт в г. Уфу вместе со своей семьей и нас. Он говорил, что есть указание их ставки из Москвы о его переводе в военную приёмку г. Уфы и ему якобы выделили вагон для перевозки семьи. Поэтому я и поехала к нему на работу.

Когда я зашла в его кабинет, там сидели все его сослуживцы – военные, работавшие под начальством С.Ш.Измайлова. (Военная приёмка по снабжению горячим Красной Армии находилась на первом этаже Главнефтесбыта, на углу улицы Августовской и улицы Мира). Так вот, когда я вошла в кабинет, все поднялись со своих мест, их было человек пятнадцать. Не увидев среди них своего дяди, я в изнеможении села. На мой вопрос, где Измайлов, мне ответили, что они его не видели со вчерашнего дня. О том, что в Грозном выселение произошло прошлой ночью, я не знала, а они мне ничего не сказали…

Тогда я вместе с мамой и сестрой на совнаркомовской машине, на которой мы ехали из Назрани, направилась к военному коменданту. Хотела просить его скорее нас выселить, чтобы как-то встретиться с дядей. Когда я вошла к военному коменданту (он был в чине полковника), он встал, тепло поприветствовал меня и сказал, что, к сожалению, ничем не может мне помочь, т.к. не имеет никакого отношения к выселению. Подсказал, что вопросами выселения занимается специальная серовская группа и указал место её нахождения. Они, оказывается, разместились в помещении милиции Ленинского района г. Грозного.

После этого мы наконец решили ехать к себе домой, на квартиру, чтобы взять вещи, а затем поспешить в комендатуру по переселению, чтобы нас скорее выслали. При этом имелось в виду скорее встретиться с дядей Султаном. Я наивно думала, что это возможно…

Дома мы обнаружили, что наши вещи находятся в каком-то страшном беспорядке. Мы жили с соседями в квартире из 4-х комнат. Две комнаты занимали мы, а в двух других жили соседи – евреи, с которыми мы были в очень хороших отношениях. Когда мы заехали домой, то застали только соседа, жена его отсутствовала. Сосед сказал нам, что в Грозном выселение производилось ночью и что за нами приезжали. Не застав нас на месте, приехавшие военные сказали соседям, что мы уже не вернёмся, будем высланы по пути следования – таков указ. Поэтому они (соседи) решили наши вещи перенести к себе, чтобы сохранить их для нас на будущее.

Разумеется, в такой момент мы не вспомнили о многих вещах. Соседка же наша – Мария Иосифовна – большая активистка, принимавшая всегда самое активное участие во всех общественных мероприятиях, отсутствовала. Она, оказывается, была членом комиссии, созданной военными из местных жителей, для оказания им помощи в возникающих ситуациях при переселении.

Итак, забрав то немногое, что вспомнили, у соседей, а также из того, что осталось в наших комнатах, и погрузив всё это в сопровождавшую нас полуторку из Совнаркома, мы поехали в военную комендатуру по переселению просить, чтобы нас скорее отправили. По дороге в комендатуру я решила заскочить в Совнарком и выяснить там о своём положение. Я зашла в кабинет к Кеворкову, у него был Шахвердов – один из заместителей председателя Совнаркома. Оба они меня встретили молча, с большим внутренним сочувствием, ничего не говоря вслух. Кеворков дал мне деньги и какие-то продукты на дорогу.

…Мама, когда увидела продукты, данные мне в Совнаркоме, вспомнила о 3-х литровом баллоне с топленым маслом, который остался у нас дома, в квартире. Она попросила вернуться, чтобы забрать это масло, тем более, что квартира наша находилась в двух кварталах от Совнаркома. Когда мы вернулись, то Мария Иосифовна – соседка – была уже дома и вместе со своим мужем, раскрыв наш маленький саквояж, в котором мама держала разные отрезы материи, рассматривала их. Увидев нас, внезапно появившихся, они от неожиданности очень растерялись. Вернули нам вместе с баллоном масла и саквояж с отрезами. Головку от ножной швейном машинки «Зингер», которую они успели занести к себе, несколько небольших текинских ковров, которые они попрятали у себя под кроватью, а также самое главное –14 тысяч рублей (от реализации самой же Марией Иосифовной нашей картошки еще накануне отъезда в Назрань), о которых мы просто в суете забыли.

Все вещи нами были собраны в несколько мешков. Был у нас только один хороший коричневый чемодан из черепаховой кожи. Решив, что все равно всех вещей не забрать, мы в этот чемодан уложили все наши фотографии – на память. А их у нас было очень много. Сверху фото в чемодан мы положили несколько штук серебряной посуды. Так вот, шофер, который проехал с нами весь путь из Назрани, видел перенесенные нами мытарства и вроде бы к нам хорошо относился, помогал выносить вещи с третьего этажа (очень высокого), складывать их для отъезда в машину, утащил этот черепаховый чемодан и старинные мужские золотые часы с двумя крышками! Об этом нам сообщила при нашем выходе из дома одна из соседок. Она видела, что шофер кому-то передал наш чемодан и еще что-то, а тот, второй, все унёс. Выяснения с шофером ничего не дали. Жаль было только фото, которые он, конечно, выбросил, а у нас ничего не осталось на память для воспоминаний…

Таким образом, взяв с собой, что вспомнили сами, что отдали нам наши соседи, мы, наконец, поехали в военную комендатуру. (Потом, когда мы прибыли на место поселения, то выяснилось, что я осталась, в чём была: мою одежду соседи не вернули, а мы о ней не вспомнили на месте). Когда мы подъехали к комендатуре, было совсем темно. Туда вошла я одна, а мама с сестрой остались в машине. Комната комендатуры была набита, что называется, до отказа валящимися с ног от усталости военными в разных чинах – от лейтенантов до майора.

Увидев меня, находившиеся в комнате военные несколько оживились. Однако, узнав о проделанном нами пути, были просто ошеломлены. Их начальник – майор – не мог понять и поверить, как мы могли проехать, как нас пропустили? Все это он считал нарушением строжайшего приказа правительства, граничащего с трибуналом. Он говорил очень много и очень убедительно об этом. Однако ему очень захотелось поговорить со мной. Это его желание и желание всех окружавших было связано с любопытством узнать хоть что-нибудь о народе, который они посадили на колеса и депортировали. Они всю ночь занимались выселением народа, о котором по существу ничего не знали!

После разговора со мной майор стал меня убеждать, чтобы мы не торопились с отправкой. Он сказал, что встречи с дядей наверняка сразу не будет. В лучшем случае эта встреча произойдет через 6-7 месяцев. Поэтому нам следует вернуться домой и ждать их, т.е. военных, выселяющих народ, так как в городе еще остались люди, и их зачистка будет осуществляться в течение ближайшей недели. Однако я очень настойчиво просила майора оказать мне содействие, дав сопровождающих, чтобы нас скорее посадили в эшелон, всё еще надеясь на встречу с дядей Султаном.

В конце концов, мне удалось убедить начальника этой группы – майора, чтобы нас отправили к эшелону на железнодорожный вокзал. Кто-то из военных, увидев нашу груженную машину, доложил майору, что вещей слишком много (шерстяные матрасы и стеганные шерстяные одеяла создавали большой объем). Однако майор распорядился вещи наши не трогать, а нас доставить на железнодорожный вокзал и погрузить лично в эшелон. Выделил для этого нескольких военных. За что я ему до сих пор благодарна…

Ночь, в которую нас погрузили в вагон-телятник, была страшно холодной, дул сильный ветер, крупинками сыпал обжигающий холодный снег.

Новые проблемы у нас начались на железнодорожном вокзале. Все вагоны были заполнены народом под завязку, и уже ждали отправления эшелона. Ни в какой вагон нас пускать не хотели из-за переполненности. Однако нас все-таки сумели втиснуть в один из вагонов – телятников, благодаря сопровождающим нас военным с полномочиями от их высокого начальства. Разместили нас в проходе, на сквозняке. А люди, уже находившиеся в вагоне, приняли нас, что называется, в штыки. Они все в один голос говорили, что какие-то «русские марфушки», одетые в шапки, называя себя ингушками, стесняют их, и так уже очень стеснённых.

Мы были втиснуты в вагон, где находились люди, только что спущенные с гор. Некоторые из них впервые в своей жизни видели железную дорогу. Я так и не узнала, с каких мест были эти люди. Как они рассказывали потом, они жили в горах, занимаясь в основном животноводством. Никто из них не знал ни слова по-русски. Это были, кажется, чеченцы-мелхинцы. По пути следования мы поняли, что в нашем вагоне, как и во всём эшелоне, нет ни одного ингуша или знакомого нам лица из чеченцев, не говоря уже о родственниках. Мы, три женщины, особенно я с сестрой в своих беретах, среди всего этого состава выглядели, что называется, белыми воронами…

Вначале, как я уже говорила, отношение к нам со стороны попутчиков было агрессивно настороженным. Однако по пути следования всё изменилось, и наши попутчики к нам очень привязались. Это, очевидно, было связано с тем, что мы в нашем вагоне сумели добиться тех минимальных прав, которых не имели в других вагонах эшелона. То есть мы получали всё, что нам было положено по нормам. А положено, к сожалению, было очень мало.

Среди пассажиров было много детей и стариков. Как раз на проходе, где мы были размещены, в середине нашей теплушки стояла железная печурка, которая отапливала весь вагон. Вначале пути всё шло относительно спокойно. Периодически на остановках нас выпускали по естественным надобностям. Это была страшная картина. Эшелон был оцеплен солдатами. Отходить от вагонов нельзя, люди друг друга стесняются. Просто ужас! У некоторых женщин чуть не лопались мочевые пузыри. Дети плакали, старики стонали. Потом начались болезни. Заболел один ребенок и всё время просил воды, а её ни у кого не было…

Был большой прогон, за время которого нас не выпускали даже на остановках. Но двери нашего вагона, в отличие от остальных, не запирались снаружи: мы с сестрой сумели договориться об этом с обслуживавшими наш вагон солдатами. И вот на одной станции поезд остановился, но вагоны не отпирались. Мама заставила меня (воспользовавшись тем, что наш вагон не запирался) побежать к станции, чтобы для больного мальчика набрать в чайник воды. Пока я набирала воду, состав тронулся, и я бегом сумела вскочить уже на ходу поезда в тамбур между вагонами. До следующей остановки состава я ехала в этом тамбуре (одета была налегке, к счастью, был конец зимы, и мы проезжали места, где было уже не очень холодно). Надо отметить, что пока добрались до места назначения, мы в дороге пережили все времена года: и весну, и лето, и осень, ну, конечно, и зиму. Легко представить себе, что пережила мама и все остальные, когда поезд тронулся, а я не вернулась в вагон.

Где-то в оренбургских степях, задолго до подъезда к станции Соль-Илецк, у нас в вагоне умер старик. Все договорились скрыть эту смерть от прикрепленных к вагону проводников. Однако покойник всё-таки был обнаружен и отправлен неизвестно куда. Наш вагон в Соль-Илецке отцепили от состава, чтобы сделать дезинфекцию, а нас всех подвергнуть санобработке, так как предполагалось, что у старика случился тиф. В Соль-Илецке отцепленный вагон был подвергнут дезинфекции, а мы все прошли санобработку. В результате этой санобработки все мы еще больше вымазались, чем очистились, но для галочки предусмотренная процедура было проделана. Затем наш вагон прицепили к другому составу, и мы поехали дальше.

Началась страшная завшивленность. Вшей было так много, что от них невозможно было никуда спрятаться. Они ползали повсюду. Несмотря на все эти дикие условия, мы с сестрой продержались, а мама наша заболела паратифом. В пути мы были месяц или больше, я уже не помню…

Наконец добрались до места назначения – в город Жана-Семей Семипалатинской области Казахстана. Весь эшелон выгрузили на станции и нас поместили в каком-то клубе. К клубу подъезжали сани из колхозов, из глубинки районов, за переселенцами. Оформлял отправку переселенцев в колхозы специально закрепленный за эшелоном ответственный начальник в чине не ниже капитана.

Распределением переселенцев из нашего эшелона занимался капитан Белоусов, прикомандированный в Семипалатинскую область из Иркутска.

Всех попутчиков как из нашего вагона, так и из других, отправили в разные колхозы. Только нас троих оставили в клубе. Мы сами не понимали, в чём дело. Попутчики из нашего вагона даже обращались к начальнику с просьбой отправить нас вместе с ними. Вот так они, чеченцы-горцы, сроднились с нами за дорогу и не хотели расставаться!

Но начальник отказал в их просьбе. Когда же в клубе остались мы одни, меня к себе позвал капитан Белоусов. Он поинтересовался, откуда мы и что из себя представляем. Затем сказал, что с едущими в колхоз он нас сознательно не направил, так как у него есть заявки на спец­переселенцев в совхоз. В совхозе мы сможем получать хотя бы паёк хлеба, а в колхозах хлеб не дают. Таким образом, совершенно незнакомый нам человек принял участие в нашей судьбе по своей доброй воле. Мы же и мыслей не имели его о чём-либо просить, так как не понимали происходящего.

Так мы попали в совхоз «Жана-Семей» с попутчиками другого, позже прибывшего эшелона.

Прибывшие чеченцы были из других горных районов, но опять же никого из них мы не знали. По прибытии на место нас всех разместили на ночь в совхозный клуб. Все спали на полу, отгораживаясь друг от друга, чем попало. Мы с сестрой лежали около какого-то старика, отгороженные от него его овчинной шубейкой. Была страшная духота, затхлый запах, вонь…

Мама, не выдержав этой обстановки, всю ночь провела за дверью клуба, на воздухе. Там она простояла, опираясь на стену и косяк двери. Самочувствие её, и без того плохое, резко ухудшилось. А мы с сестрой так устали, и хотя спали, как убитые, но периодически просыпались, так как по нам ползало бесконечное множество вшей. Их было так много, что даже с лица мы их сбрасывали руками, а они всё лезли и лезли, страшно кусаясь. Так прошла эта ужасная ночь…

Утром пришел в клуб директор совхоза Тихон Романович, инвалид Отечественной войны, без одного глаза, с сильно рябым лицом. Несмотря на указанные внешние недостатки, он понравился всем, так как стремился по возможности помочь, и это народ почувствовал и оценил. Нас троих Тихон Романович поместил в барак, где в одной комнате жили две пары, которым было под пятьдесят. В этом бараке они спали парами на двух нарах, пристроенных к двум противоположным стенкам. Нас же разместили между этими парами на полу, под окном.

Эти русские люди, которые нам тогда казались уже стариками, были бездетными. Несмотря на нашу завшивленность, они приняли нас довольно дружелюбно и с пониманием. Дали возможность немного очиститься и прийти в себя. Через несколько дней нам удалось перейти на квартиру к казашке, которую звали Кульжум. Она жила вдвоём с маленькой девочкой. Там нам было намного удобнее, так как в доме не было мужчин.

Так началась наша жизнь в совхозе. Нас с сестрой сразу направили на работу: на поле разносить навоз для удобрения земли. Без привычки работать целый день на открытом поле, где всё время резко изменялась погода, было трудно. Сильно потрескалась кожа на лице и на руках, все болело. Однако тот, кто не выходил на работу, не получал свою пайку хлеба – двести пятьдесят граммов.

Каждый прожитый день казался годом…

Вечером почти все чеченские спецпоселенцы совхоза собирались к нам. Почти все были неграмотными, и на их фоне я стала «заправским адвокатом»: от своего и их имени писала во все инстанции заявления о несправедливости нашего выселения. Самым интересным и трагичным было то, что все были уверены: зло с нами сотворил Берия, а товарищ Сталин ни о чём не знает. Сейчас даже смешно это вспоминать, но так было.

В совхозе заместителем директора и одновременно главным агрономом работал некто Иванов. Он был выпускником Тимирязевской сельхозакадемии. Ему доставляло садистское удовольствие приходить к нам на поле и издевательски говорить всякие гадости. Так, мне он говорил: «Как хорошо работает советский инженер на совхозном поле, разнося навоз!» Этот человек, несмотря на свою внешнюю интеллигентность, источал из себя какое-то зло. В отличие от Тихона Романовича, Иванов плохо относился ко всем спецпереселенцам и делал всё возможное, чтобы озлобить нас. Видно он таким образом вымещал все неудачи своей жизни, или хотел как-то всех возбудить на противостояние. Не знаю…

Было очень голодно. Мы на поле по существу не работали, а вместе с руководителем нашей рабочей группы (это был спившийся старый интеллигент – агроном из Семипалатинска) искали, а потом выкапывали и пекли картошку, оставшуюся на поле после уборки прошлого года. Кроме того, в совхозе нам давали квашеную капусту, перемешанную вместе с соломой, так как она хранилась в каких-то емкостях в открытом месте.

Когда мы понесли на совхозную мельницу наш мешок кукурузы, чтобы его перемолоть, то на нас со всех сторон набросилась ватага голодных ребятишек и, что называется, на наших глазах ополовинила мешок, привезенный из Грозного.

Чтобы набрать для топки валежник, мы с сестрой ходили в лесок, находившийся недалеко от совхоза. Когда мы возвращались, я всегда была обессиленной. Сестра на себе тянула и меня, и валежник. В это время наша бедная больная мама, беспокоясь за нас, выходила на горку, чтобы нас встретить, страшно переживая, что не может быть с нами и помогать нам.

…Болезнь мамы усилилась, у нее начался дистрофический понос. Если она покушает яйцо или масло, то чувствует себя относительно нормально, а от всякой грубой пищи ее поносило. Мы старались ей держать яйца и масло. Помню, десять штук яиц стоили пятьсот рублей, а стоимость масла уже и забыла. Мы как-то купили рыбу, и бедная мама, оказывается, не выбросила кости от этой рыбы, а тайком от нас (стесняясь) периодически их сосала, чтобы утолить голод.

Время шло очень медленно. Повторюсь, говоря, что каждый прожитый день казался годом… Здоровье мамы изо дня в день ухудшалось. Вдруг она заявила нам, что не может кушать ни яйца, ни масло. Оказывается, увидев, что здоровье её ухудшается и она может умереть в любой момент, оставив нас с сестрой без ничего, одних, среди совершенно посторонних людей (о родственниках по-прежнему ничего не было известно), она решила прекратить прием пищи, то есть голодать. Таким образом она думала сохранить для нас то немногое из продуктов, что было у нас, не тратя их на себя. Это было самое страшное время в нашей жизни…

Нужен был врач, а в совхозе был только фельдшер, которая мало что понимала в медицине. Тогда мы решили, что во чтобы то ни стало надо пробиваться на жительство в город. Я начала ходить в отдел спецпереселения РО НКВД Жанасемейского района, где начальником был капитан Омаров, внешне довольно симпатичный казах. Я просила товарища Омарова перевести нас в город Жана-Семей, где имеются промышленные предприятия и врачи. Я говорила ему, что могла бы работать на любом предприятии, и у нас была бы возможность в оказании медицинской помощи нашей маме, состояние здоровья которой с каждым днем всё ухудшалось и ухудшалось.

Болезнь мамы заставило меня участить свои визиты к начальнику спецпереселенческого отдела РО НКВД, капитану Омарову с просьбой разрешить нам переезд на жительство в г. Жана-Семей. Он меня очень вежливо принимал, обещая помочь. Но время шло, а он все тянул… Во время наших разговоров он говорил, что конечно нам поможет, но намекал, что и я им должна оказать содействие.

Хотя я сразу же поняла о каком роде содействия идёт речь, но, тем не менее, делала наивный вид и говорила, что я тоже конечно же буду делать всё, что в моих силах. При этом просила скорее нас перевести в город.

И вот в последний мой визит к капитану Омарову он прямо предложил мне подписать расписку о моем согласии на тайное сотрудничество с органами. Я отказалась, сказав: «А почему собственно нужна расписка? Буду оказывать органам посильную помощь без всяких расписок». Почему он мне не верит? Я же ему верю… Если он хочет, чтобы я работала на него, пусть он меня официально оформит, так как у каждого человека есть свои понятия о порядочности и т.д. Короче, несла неуместную чушь, добиваясь его благосклонности. Препирательства в таком духе у нас продолжались больше часа. Под конец он на меня страшно обозлился. Сузив свои и без того узкие глаза, он начал орать на меня, а потом выгнал из своего отдела. Я навсегда запомнила то, что он мне тогда кричал: «Вон отсюда! Пусть сдохнет ваша мать и вы вместе с нею! Если я еще раз вас увижу, то арестую за нарушение режима, за самовольную отлучку с места поселения в другой пункт без соответствующего пропуска».

От Жана-Семея до совхоза, как я указывала выше, было двенадцать километров. После разговора с капитаном Омаровым я возвращалась в совхоз, как всегда, одна. Шла эти двенадцать километров по безлюдной гладкой степи, во весь голос плача от безысходности. Не знала, что делать с больной мамой дальше. Одолевали сомнения, правильно ли я поступила, отказавшись от сотрудничества в такой ситуации.

Когда я вернулась домой, то застала неподвижно лежащую, тяжело больную маму. Я все подробно рассказала ей о нашем разговоре с капитаном Омаровым и, разрыдавшись, сказала: «Может быть, мне надо было согласиться на его предложение, мама?». Моя мама неожиданно приподнялась в постели (чего не делала уже давно) и сказала мне: «Дочка, умирать надо всем, бессмертных людей нет. Дай мне слово, что никогда не совершишь поступка, после которого тебе будет стыдно, и люди смогут плюнуть тебе в спину. А насчет моей смерти не беспокойся, на все воля Аллаха…».

После этого, боясь гнева со стороны коменданта, надзирающего за нами, я никуда не отлучалась из совхоза…

Р.С.Мальсагова